Проблемы смысла жизни в произведениях Шукшина

Знает, что сегодня он жив, «а завтра – это надо еще подумать». «Залетный» – Саня Неверов, будто бы интеллигент, будто бы художник («но художником не был»), и вообще о нем ничего не известно, кем он был и кем он не был. Но мужиков тянуло к нему, к этому сгустку боли, доброты и бесхарактерности. Мужики рядом с ним смутно чувствовали красоту жизни, хотя вряд ли понимали это. Саня поражал добротой, беззащитностью и неустроенностью. Один бог разве знает, зачем появляются на свете такие люди. Может быть, именно для того, чтобы показать, насколько прекрасна их неподдельная доброта. А у Шукшина, как мы помним, отношение к доброте безусловное, абсолютное, можно даже сказать святое, к а к к с у т и с м ы с л а в с я к о й ж и з н и. Не поэтому ли его «странные люди» и стоят нравственно выше многих «нормальных», что безгранично чисты в своей доброте. Не поэтому ли и мужиков тянет к Сане Неверову.
Саня приехал в деревню умирать. Есть на свете такое место, куда рано или поздно возвращаешься... даже если никогда там не был. Воспоминание о нем иногда всплывает посреди жизненной бестолочи. Оно мыслится как очищение от дряни, налипшей на душу. Как детство, из которого все мы вышли. Там обязательно живут добрые люди. Там жизнь отличается давно потерянной тобой цельностью и полнотой. И конечно же, места такого на свете нет, но кто решится истребить мечту о нем в Неверовых.
Мучительная ненасытная жажда жизни, которую ощутил Саня Неверов перед лицом смерти, делает его трагической личностью. Драматическая запутанность собственной жизни воспринимается Неверовым как изначальная бессмыслица бытия, а страх близкой неминуемой смерти понятно обостряет это восприятие: «Если бы все начать сначала!.. Я объяснил бы, я теперь знаю: человек – это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка природы осознать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. И она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... – Дальше Саня говорил только себе, неразборчиво…»
Этот предсмертный вопль Саниной души, являющийся выражением общечеловеческого бессилия перед смертью, – своеобразный протест против вечной несправедливости вечной природы, которая венцу создания дала сознание собственной обреченности.
«Зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?» – это уже Василий Шукшин сближается со своим героем в трагическом вопросе.
Саня Неверов понимает неизбежность своей смерти и все-таки: «Кому же это надо, если я не хочу?..»
Тут бы и поставить точку, если бы содержание литературного произведения можно было свести к двум-трем мыслям да выжатой из них морали. А что делать с березкой, посаженной у изголовья могилы Сани Неверова, с березкой, которая, «когда дули южные теплые ветры… кланялась и шевелила, шевелила множеством маленьких зеленых ладоней -– точно силилась что-то сказать. И не могла». На что употребить чувство, возникавшее у Фили, когда бывал он у Сани, «...словно держал в ладонях теплого, еще слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях – живой комочек жизни» Почему совсем не сентиментальных мужиков тянуло к Сане, «...к нему, к родному, одинокому, смертельно больному».
Беспомощный, обреченный Саня возбуждал в мужиках чувство, для которого в человеческом языке названия нет: «Можно было сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко – в горы. Думалось – не думалось – хорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг – в какую-то минуту – стал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни, смерил нечто драгоценное и все понял». А потому здесь лучше ограничиться цитатой и не пытаться перевести с языка искусства.
Напомним только об одной детали Кузнеца Филиппа. Наседкина вызывают на правление колхоза, чтобы прекратить его хождения к Сане (жена боится, что Филипп сопьется). Филипп сказал:
«– Саня – это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
– Пьяница, – поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она красит губы. Он как-то не замечал этого раньше». («Ах, боже мой! Отчего у него стали такие уши?»).
Душевная работа, совершавшаяся в Филе, выдала себя прямо по-толстовски – неожиданным свежим взглядом на привычную жизненную пошлость. Великолепно и словцо «активистка» в рассказе о смерти.
Рассказ «Жил человек» – тоже о смерти. Но здесь появляется сам автор, чтобы сказать главное.
...Жил сухонький человек с «невыразимо прекрасными, печальными глазами (поищите еще такое определение у очень сдержанного в выражении своих эмоций писателя). Видно, глубоко тронула писателя личность и судьба голубоглазого (имени в рассказе у него нет), раз так непосредственно выражается авторская симпатия. Этот человек жил трудно, когда всем людям жилось трудно, он жил трудно и тогда, когда жизнь других людей более или менее устроилась. Не подвижник, не святой, он понимал, что судьбой своей управлять не может, не злился на нее. Он был в больнице одним из тяжелых, но не выносил сочувствия, не нуждался в нем. Вылетавших с сострадательным поучением отшивал беззлобно, но вполне определенно.
« – Вам бы не надо курить-то.
– А чего мне надо?
– Ну, как? Не знаю, чего надо, но курить...
– Не знаешь, тогда не вякай...»
Многое стоит за этим незаконченным диалогом. Жизнь прожита, ее осталось совсем пустяк, немного. И не важно, какая именно малость, вроде папиросы или чего прочего, может урвать у этого остатка еще минуты. Ему удавалось жить по-человечески – то есть трудно, – как теперь у края могилы становиться скопидомом, тянуть по капле то, что в молодости отбирало крутое время, не заикаясь о компенсации, – себе дороже! Ни смуты, ни суеты.
При желании можно увидеть некую символику в описании смерти голубоглазого: светлая точка прыгает на экране «телевизора». Прыгала, прыгала эта точечка и остановилась. Сердце остановилось: «Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел – не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог – почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, – чуть-чуть бы хоть высветилось в разуме ли, в душе ли: что же это такое было – жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, чтобы мы жили, но тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?». Вон уж научились видеть, как сердце останавливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже умирать-то – не страшно…»
Как мы видим, не праздные мысли тревожат писателя, а вечные, глубоко человеческие вопросы, на которые только лихая посредственность не задумываясь выдаст ответ.
4. Заключение
Проблема поиска смысла жизни в произведениях В. Шукшина связана с таковым поиском в реальной жизни. Как выяснилось в процессе изучения научно-критической литературы, факты биографии писателя оказывали огромное влияние на его творчество, часто становясь объектом художественного изображения.
Больше всего на свете В. Шукшин не любил хамство, злость, ненависть ко всему миру, отличавшие многих его современников. Этим явлениям у Шукшина противостоят простые нормы нравственности, истинные человеческие ценности, такие как Добро, Жалость, Совесть. Неслучайно своей сокровенной темой Василий Шукшин считал «раскрытие чистоты и нравственности, глубокой духовной красоты людей».
В буднях, в обычном он ищет проявление нравственных законов, в частности такого качества народа, как совестливость. Василий Шукшин – писатель, которому присуще обостренное чувство совести. Совесть становится определяющим фактором внутренних побуждений и поступков, является особо значимой категорией в художественной системе Шукшина.
Нравственный ориентир является определяющим в системе жизненных и эстетических стенок Шукшина. Более того, в художественном мире писателя высшей мерой человека выступает нравственность в широком смысле этого слова. По его мнению, невозможно быть счастливым, если ты предаешь свою малую родину и отрекаешься от корней. Нельзя назвать наполненной смыслом жизнь, в которой ты делаешь только то, что велят, а не то, что самому душа подсказывает. И если сравнивать чудаковатого, но доброго человека и озлобленного на все человечество хама, то «чудик» выиграет, поскольку он в первую очередь человечен, а не думает только о том, кому бы еще сделать гадость.
Наследие В. М. Шукшина ценно не только для литературы, но и для философии, поскольку поднимает вопрос о смысле жизни. Чтение книг В. Шукшина заставляет задуматься, помогает лучше понять себя.
5. Список литературы
Апухтина В. А. Проза В. Шукшина. – М.: Высшая школа, 1986. – 342 с.
Варинская A. M., Левкив М. Н. Образ автора в рассказах А. Чехова и В. Шукшина: К проблеме преемственности // Вопросы литературы народов СССР. – Киев; Одесса. – 1989. – Вып. 15. – С. 139-148.
Горн В. Ф. Василий Шукшин. Штрихи к портрету. – М.: Художественная литература, 1993. – 376 с.
Горн В. Ф. Наш сын и брат (проблемы и герои прозы В. Шукшина). – Барнаул: Алтайское кн. изд., 1985. – 287 с.
Дуров А. А. Методологические проблемы интерпретации эстетического субъекта в художественной прозе // Принципы и методы исследования в филологии: конец XX в. – СПб.: Омега, 2001. – С. 131-137.
Емельянов Л. Василий Шукшин. – Л.: Альма, 1983. – 381 с.
Ершов Л. Обновление старого жанра. Сатира В. Шукшина. – Наш современник – № 10. – 1975. – С. 21-29.
Ершов Л. Сатира и современность. – М.: Прогресс, 1978. – 237 с.
Залыгин С. Герой в кирзовых сапогах / Предисловие в книге Шукшин В. Избр. произведения. В 2-х т. Т. 1. – М.: Художественная литература, 1975. – 451 с.
Карпова В. Талантливая жизнь. – М.: Прогресс, 1986. – 329 с.
Коробов В. Василий Шукшин: Творчество. Личность. – М.: Просвещение, 1992. – 358 с.
Коробов В. Шукшин: Вещее слово. – М.: Молод. гвардия, 1999. – 278 с.
Крамов И. В зеркале рассказа: Наблюдения, разборы, портреты. – М.: Прогресс, 1979. – 342 с.
Панаева Е.И. «Образ автора» и его композиционно-речевая структура в рассказе В. Шукшина «Жил человек»//Слово и текст. – М.: Прогресс, 1981. – С. 2-12.
Цветов Г.А. Русская деревенская проза. – М.: Художественная литература, 1985. – 360 с.
Черносвитов Е. В. Пройти по краю: В. Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии. – М.: Современник, 1989. – 348 с.
Шукшин В. М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. – М.: Художественная литература, 1998. – 510 с.
Элъсберг Я.Е. Смена стилей в современном русском рассказе 1950-1960-х годов: С. Антонов – Ю. Казаков – В. Шукшин // Эльсберг Я.Е. Смена литературных стилей: На материале русской литературы Х1Х-ХХ веков. – М.: Современник, 1974. – С. 178-198.
Апухтина В. А. Проза В. Шукшина. – М.: Высшая школа, 1986.
Варинская A. M., Левкив М. Н. Образ автора в рассказах А. Чехова и В. Шукшина: К проблеме преемственности // Вопросы литературы народов СССР. – Киев; Одесса. – 1989. – Вып. 15. – С. 139-148.
Коробов В. Шукшин: Вещее слово. – М.: Молод. гвардия, 1999.
Цветов Г.А. Русская деревенская проза. – М.: Художественная литература, 1985.
Черносвитов Е. В. Пройти по краю: В. Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии. – М.: Современник, 1989.
Горн В. Ф. Василий Шукшин. Штрихи к портрету. – М.: Художественная литература, 1993.
Горн В. Ф. Наш сын и брат (проблемы и герои прозы В. Шукшина). – Барнаул: Алтайское кн. изд., 1985.
Горн В. Ф. Наш сын и брат (проблемы и герои прозы В. Шукшина). – Барнаул: Алтайское кн. изд., 1985. – С. 87.
Ершов Л. Сатира и современность. – М.: Прогресс, 1978. – С. 65.
Емельянов Л. Василий Шукшин. – Л.: Альма, 1983. – С. 21.












23